[mastiel]

Почему я вечно занимаюсь всем, но только не тем, чем надо? х) Сейчас сижу и убеждаю себя, что это я так "нагуливаю писца". Ну может быть, но Тони все равно меня прибьет, если я буду дальше тянуть резину х) ну, пока прет идея, то надо ловить ее за хвост, а то совсем без ничего останусь х) название наверное не очень удачно, но... была ни была х)

"Маленькая слабость" Пруссия, Германия

- Восток, идем обедать! - Пруссия, как обычно, не отозвался, а просто молча спустился в столовую, словно бы его принуждали. Недовольный вид был у него частым, но теперь что-то неуловимо изменилось. Германия увидел не просто недовольство, а даже небольшую злость в рубиновых глазах. Однако ее снова сменило недовольство, сквозящее тоской. На обед как всегда была картошка с сосиской. Оба бы съели что-нибудь другое, но так уж было заведено. Негласный уговор, чтобы что-то не менялось. Даже тарелки с вилками, белая скатерть - все это было довольно старым, но Гилберт не позволял выбросить и купить новое. Он сидел и медленно пережевывал пищу, глядя куда-то в слепую точку. Людвиг ничего не говорил, он не хотел лезть не в свое дело, но состояние его брата резко ухудшилось, это настораживало.
- На ужин будет гуляш с рисом, - оповестил Германия, а в мыслях мелькнуло: "Как всегда". Пруссия слегка поморщился, доедая. - Хочешь что-нибудь другое?
- Нет, - ответил он. - Не надо.
- Как хочешь, - Байльшмидт сам убрал за собой тарелку, поблагодарил брата и направился наверх, к себе. Там он проводил почти все свое время. Германия тоже закончил обедать и встал из-за стола.
Время подъема, завтрака, обеда, ужина, прогулка в парке после завтрака, дневная сиеста почти после обеда, меню на каждый день недели, день уборки, пиво по воскресеньям - все это оставалось неизменным. Старые часы в прихожей давно сломались и загромождали место, но Пруссия категорически отказывался выбросить их. Даже старые, засохшие баночки чернил в шкафу и те остались с давних-давних лет, а рядом с ними мятые гусиные перья. Уже двадцатый век, никто не пишет перьями, а чернила довольно скверного качества, но все равно, все это оставалось на местах. Вместе с коврами, старыми, уже покосившимися, шкафами, которые выбрасывали только когда те совсем разваливались на отдельные доски. Дом замер, затих. Даже в старых канделябрах на стенах все еще остались огарки свечей.
Людвиг с тоской смотрел на все это, чувствуя, что что-то гложет брата и если не вмешаться, то может стать слишком поздно. Германия понимал. И поэтому направился в комнату Гилберта. Он без стука открыл дверь и замер на пороге. Пруссия обернулся и опустил глаза. Он стоял, облаченный в свой старый камзол и сапоги, за его спиной развевался красный плащ, а на голове - шляпа с перьями. Даже сабля на поясе.
- Зачем так вырядился? - подал голос Германия.
Молчание и взгляд сказали больше, чем слова. Пруссия хотел удержать время. Он не желал видеть, как год за годом его величие стирается, улетает вместе с пылью. Его время прошло, но он не желал отпускать его. Опускать кровавые битвы, запах сражения, власть, что была в руках, что утекла сквозь пальцы песком. Он спокойно снес то, что теперь Людвиг сильнее, что теперь, все изменилось, но как оказалось, он просто не смирился с этим, не признал. Гилберт пытался обмануть себя, но всякий раз у него выходило все хуже. Поэтому он сейчас облачен в свою старую одежду, поэтому молчит.
- Это неизбежно, Восток, - сказал ему Германия. - Когда-нибудь больше не удастся так обманываться.
- Я знаю, - невесело усмехнулся он. - Это моя маленькая слабость - я не хочу исчезнуть. Падать с вершины всегда больно, я лишь пытаюсь тормозить.
- Ты не исчезнешь, - ответил Людвиг. - Тебя будут помнить, будут знать, ты еще можешь показать себя. Мы можем показать...
- Я был сильнейшим, - Гилберт не смотрел брату в глаза. - Или, по крайней мере, мне так казалось.
- А что изменилось сейчас? Кончилась одна эпоха, началась другая. Нужно приспособиться и снова быть выше всех, - уверенно говорил Германия. - Какими мы и были. Каким ты был...
- Стать сильнейшими, - тихо проговорил Пруссия. Усмешка сама вылезла на лицо. - Возможно ты прав, Запад. Возможно...
Людвиг ждал, а рука Гилберта нашла на шее крест, сжав его.
- Мы сделаем это, братишка. Станем выше всех, как были. Теперь пора бы уже попробовать наложить руку на весь мир, как считаешь?
Его усмешка была прежней, а Германия в очередной раз недоумевал, насколько быстро меняется настроение Востока.
- Было бы не плохо, - улыбнулся он.
Пруссия бросил быстрый взгляд в зеркало и снял шляпу.
- Завтра, - а затем расстегнул камзол. - Завтра мы переезжаем.
Маленькая слабость, попытка задержать время, а потом способ взять мир и снова ощутить себя на вершине, чтобы все вернуть. Маленькая слабость как причина большой ошибки. И даже после этого она никуда не делась, обернувшись манией величия, обернувшись напускной силой, давая самообман. Нельзя дать забыть о себе, о своей славе, величии... Но только дым в глаза, не больше. И ему самому смешно насколько глупо он себя показывает. Он не хочет меняться. И даже сменяя одежду, крест он не снимает никогда. Потому что если что-то случится, это останется последней лазейкой в прошлое. Туда, где он, по его мнению, жил по-настоящему. Когда-нибудь, обман рассеется, но пока можно продолжать тешить себя. Потому что он уверен, что выжал себя до конца. Там, в то время. У каждого есть свой срок годности и он изжил себя. И теперь он не смотрит на карты. Там, где раньше было его имя, стоят чужие имена. Его вырезали с портрета, заклеив чужими лицами. И теперь он может только бродить по местам, что еще хранят кусочки прошлого, его величия и пить пиво, пытаясь уловить в ветре знакомые нотки. Это последнее, что у него осталось.
Его маленькая слабость.