Стена

[mastiel]

Автор: Арен-тян
Бета: уважаемая  _bitch-сенсей
Фэндом: Axis Powers Hetalia
Название: Стена
Рейтинг: R
Жанр: ангст, романс
Статус: закончено
Персонажи/пары: Россия/Пруссия, Германия
Предупреждение: слеш, яой, POV, возможен ООС
Дисклеймер: все - Химаруи Хидеказу
Тайминг: конец Второй Мировой, возведение Берлинской стены

как бе бечено =)

- Как думаешь, что они с нами сделают?
Мы сидели спиной к спине в холодной камере, в которой ничего не было, кроме решетчатого окошечка в двери. Я ожидал, что брат, как всегда, усмехнется, хотя из-за разбитого лица будет больно, но он не сделал этого. По крайней мере, я не услышал характерного для него фырканья.
- Ничего хорошего, Людвиг. Будь уверен, - наконец ответил Пруссия. – Но мы будем бороться. Они не посмеют уничтожить нас. Будут эксплуатировать, подчинят, но не до конца. Однажды мы все вернем.
Так мы и сидели, сцепив руки, спиной к спине. И я верил брату. Он был рожден, чтобы воевать, и, хотя теперь он не так силен, как раньше, но дух его остался прежним. Я знал его таким и таким помнил. Гилберт ничуть не изменился и это, наверное, даже к лучшему.
Я потрогал ошейник на своей шее. Нас привязали, как псов, хотя отсюда бежать-то некуда. Это чтобы усмирить, показать, что наша жизнь теперь – жизнь на цепи. И я беспокоился, потому что наши противники очень сильны и горазды на изощренные планы.
По коридору простучали шаги, кто-то приближался. Брат даже не повернулся, а я вскинул голову. В окошечке мелькнул хмурый взгляд тюремщика, а после открылась дверь. Пришедших было трое. Они вошли в камеру, стуча подошвами сапог. Тюремщик не стал закрывать дверь, а это могло значить лишь одно…
- Половина наша, половина твоя, - сказал Артур, кивнув на меня, а потом на брата. Вот значит, как поделили…
Россия только усмехнулся и подошел к цепи Гилберта.
- Стену начнут прямо сегодня, - оповестил Альфред.
- В таком случае, я поспешу удалиться, - он дернул Пруссию за цепь, вынуждая подняться. – Попрощался с братиком? Нет? Тогда сделай это, больше ты его не увидишь.
Нас, наверное, обоих дернуло в тот момент. Стена? Никогда не увидишь?
- Нет! – первым заорал я. Попробовал подняться, но Англия скрутил меня.
- Идем, Гилберт, - Россия потащил его за собой.
- Иди к черту! Я не согласен! – дернулся брат.
- Тебе не кажется, что ты не в том положении, чтобы сопротивляться? – он дернул на себя еще грубее, заставив Байльшмидта захрипеть. – Эй, помогите мне.
Брата скрутили в один момент, двое потащили его, а Россия пошел впереди, держа цепь в руке.
- Нет! Отпустите, сволочи! Людвиг! – дернулся он.
- Брат! Гилберт!
Мои попытки вырваться снова пресекли. Я смотрел, как его уводят. Я не мог поверить, что это навсегда, осознание серьезности ситуации приходило толчками, и я мог только кричать. Пока Америка не приказал мне заткнуться и не закрыл дверь, оставив меня в одиночестве. Потом стихли крики брата, и только тогда я ощутил боль, словно из меня вырвали кусок плоти, даже дышать было больно. Мы всегда были вместе. И я пообещал себе, что когда-нибудь увижу его снова. Стены ведь не стоят вечно, так ведь? Я лишь желал дожить до момента, когда и эта обрушится, и желал, чтобы брат тоже смог дожить.

В этой камере было куда холоднее, чем в той, где мы сидели с Людвигом. Все тело ломило от голода, но подачки Брагинского я принимать не собирался. Однако камера была просторной. Имелись приличные нары с матрасом, где я проводил почти все время.
Шею противно сдавливало ошейником, с которого, впрочем, сняли цепь. Я попытался содрать эту штуку, как только остался один, но поддаваться хитрый замок не желал. Я скорее себе голову бы оторвал.
Потому я смирился и думал, глядя в потолок. Я думал о брате. Черт возьми, я опекал его с малых лет, пообещал ему, что останусь с ним, во что бы то ни было. Сказал, что буду поддерживать его, и чтобы он не смел держать меня в стороне. В какой-то мере я был даже счастлив, когда мы развернули войну. Конечно не совсем то, что было во времена Старого Фрица, но снова азарт, запах пороха, опасности, ощущение своего превосходства… И брат уже вырос, теперь он был наравне со мной и даже чуть впереди. Но мы шли вместе, это была наша война.
Но, черт возьми… какого тогда я не с ним сейчас? Теперь между нами стена… одна из самых высоких и непреодолимых.
Но я все равно ее разрушу. Когда-нибудь… Однажды я вернусь!
Скрипнувшая дверь оповестила о госте. Впрочем, у меня мог быть только один гость. И сто процентов из ста, что это снова был именно он.
- Ты ничего не ешь, - констатировал Иван очевидное. – Ты не думал, что твои капризы делают хуже только тебе? Ты же не хочешь, чтобы я кормил тебя насильно?
Я промолчал. Все так же лежал, уткнувшись взглядом в потолок, игнорируя Россию. Тот вздохнул. Я чувствовал, как Брагинский прожигает меня взглядом, укоризненным, осуждающим, словно нашкодившего ребенка. Ненавижу этот взгляд.
- Здесь холодно, так что я принес тебе шинель, - оповестил Иван и положил ее рядом со мной. – И прекращай эти глупости, потому что в следующий раз я приду с веревкой, свяжу и буду кормить насильно… если приду.
То последнее, что он добавил, мне не понравилось. Я сел на нарах, посмотрев ему вслед, а потом перевел взгляд на тарелку. Меня пробрала такая злость, что я пнул посудину, и она разбилась о стену с почти обиженным звоном.
Было чертовски холодно, а ночью почти невыносимо, но я не желал надевать шинель с отличительными знаками врага. Может, я и проиграл, но еще далеко не повержен.
Еще через три дня я потерял сознание от голода и рассек висок о каменный пол, когда упал. Судя по всему, я простудился, пока лежал на ледяном полу с тонким покровом инея, потому что тело сводила ломота, в горле застрял ком, а голова кружилась.
Я со злостью посмотрел на шинель и, зашипев от боли в боку, забрался на нары, где почти сразу забылся беспокойным сном. Мои сны были сумбурными, отрывочными. Целиком я не запомнил ни одного из них, только какие-то отдельные, хаотично мелькающие кадры. Видимо, меня лихорадило.
Я видел лицо брата, радостные лица друзей, после победы в 1748-м, смеющегося Франциска, пьяного Антонио, недовольного Родериха, маленького Людвига. Слышал звуки войны, голоса, смех, крики, чувствовал горьковатый запах пива и свежеподжаренного мяса с кровью. Потом видел снег, холодную метель, слышал ругань Людвига, выстрелы, различил сквозь пургу взгляд фиолетовых глаз и фигуру с шарфом. Его лицо не выражало ничего. Только в последний момент, когда он нажал на курок, по губам скользнула улыбка.
Я видел их и раньше, эти глаза. Когда я еще возглавлял орден тевтонских рыцарей и когда потерпел поражение от мальчика с фиолетовыми глазами на льду, сковавшем Чудское озеро. Я помнил.
Я пребывал где-то на грани сна и реальности. Мне было холодно, меня била лихорадка, дико болела голова, кишки скрутило от голода, а бок саднило после падения. И тогда я закутался в чертову шинель, что мне принес Иван, и забылся в темноте, вдыхая холодный запах, что все еще хранила толстая колючая ткань.
Я капитулировал на семнадцатый день, сам так и не приняв это. Просто не хотел подохнуть так. Я даже не помнил, когда и как Иван забрал меня из камеры, но точно знал, что забрал, потому что сны перестали быть беспорядочными и канули в черноту вместе со мной.
Брат, погоди еще немного, и я вернусь к тебе. Я преодолею стену. Даже если ее будет охранять сам сатана или Брагинский. Я сделаю это, ради тебя.

- Только без фокусов, - предупредил Америка, открывая дверь.
Я поправил воротник, стараясь защититься от холодного осеннего ветра, и вышел наружу. Губы сами растянулись в улыбке. Как же я давно не был на улице. За мной хлопнула железная дверь, и я вдохнул поглубже. Ветер трепал полы моего пальто, мимо летели уже успевшие пожухнуть листья. Какая-никакая, но свобода.
Но радость моя была недолгой. Гуляя по городу, я везде видел следы, оставшиеся после войны, следы оккупантов и очень боялся увидеть ее… стену. Но мимо было невозможно пройти. Она пересекала весь Берлин и манила к себе. Ведь нас разделяет лишь немного… да, брат?
Бетон был настолько холодным, что это чувствовалось даже через перчатку. Поддавшись неведомому порыву, я пошел вдоль стены, ведя пальцами по бетонной поверхности. И чем дальше я шел, тем тяжелее становилось. Шорох, который создавала моя рука, был похож на хриплые всхлипы. И ни единой трещинки, ни шанса посмотреть, что на другой стороне.
Я шел. Медленно, упрямо, упиваясь собственными терзаниями, словно мазохист. Уже давно стемнело, но я продолжал идти. И только когда услышал слишком уж явные всхлипы, понял, что плачу. Шаг сбился, а потом я упал на колени возле стены и стал тихо плакать, как когда-то очень давно.
« - Не бойся, это же просто гроза. Ничего с тобой не сделается.
- Но все равно страшно…
- Да хватит реветь. Ох, чтоб тебя… Ладно, если я останусь, перестанешь ныть?...
Короткий кивок.
- Ну и отлично. Спи.
- Ладно, братик…»
Мы ведь никогда не расставались, да? Ты всегда был рядом, я мог увидеть тебя в любой момент, хотя чем старше становился, тем больше отдалялся от тебя. Ты часто ворчал, что, мол, вырастил на свою голову, но я только слегка улыбался. Я принимал твое присутствие как данность и никогда не задумывался о том, что со мной станется, если тебя вдруг не будет рядом. Если ты вдруг окажешься по другую сторону стены.
Нас разделяет всего ничего: метров триста, а там уже вторая стена. И ты теперь за этой стеной.
Гилберт, мы обязательно увидимся. Иначе не может быть, я отказываюсь верить, что это навсегда. Но… холодная стена говорит о другом. Холодная, неприступная… а если?..
- Людвиг!!! – я резко открыл глаза.
Послышалось? Но ведь не могло же до слуховых галлюцинаций дойти…
- Запад! Людвиг, ты здесь?!
Нет, определенно не послышалось. Это с той стороны стены. Оттуда же раздались окрики, лай собак.
- Гилберт! Это ты?! – голос меня пока еще не предал, я вскочил на ноги, вслушиваясь.
Одиночный топот, совсем близко. Кто-то остановился около стены, прямо напротив меня. С другой стороны…
- Восток?! Брат, ответь! – я снова крикнул.
- Людвиг?! Ты здесь?! Помоги мне, черт! – я услышал, как он начал карабкаться по стене.
Я быстро сориентировался и ухватился за первый попавшийся выступ.
- Гилберт… - я поднимался, держась за минимум поверхности, казалось, стремление увидеть брата вело меня, тащило вверх.
- Стой, падла! – услышал я крик с другой стороны. – Стой, стрелять буду!
- Пошел ты лесом! – услышал я ответ брата.
Всего три метра, но это так много. Я скользил вниз, ругался и снова поднимался.
- Суки, отпустите! Людвиг!!!
С той стороны послышалась возня, ругань. Я ухватился, наконец, за колючую проволоку наверху, поранив руку. Подтянулся, шипя от боли. И увидел…
- Гилберт! Восток!!! – окликнул я брата.
- Братишка!... Сукины дети, отпустите!!! Запад, братишка! Как ты?!
Его вязали четверо. Из двери на той стороне показалась знакомая фигура.
- Все нормально! Брат, держись, ладно?! Я сейчас!... – я попытался перелезть, как меня кто-то схватил за ногу.
- Попался! – и дернули.
Я держался, вгоняя проволочные шипы еще глубже в ладонь, пинался, пытаясь заехать противнику в лицо. Гилберта все-таки повязали. Последнее, что я успел увидеть – как Россия, крайне быстро оказавшийся рядом, отвесил Пруссии позорную оплеуху. Он строго посмотрел на Гилберта и что-то тихо сказал. Что было дальше, я уже не видел. Меня сдернули со стены и прижали к земле, уткнув в нее носом.
- Предупреждали тебя?! Предупреждали или нет, арийская морда?! – шипел Англия. – На хлебе и воде будешь сидеть, пока не подохнешь, ясно?!
Я был готов смеяться. Плевать, что там шипел мне Артур. Я все-таки увидел брата. Он все такой же. Наверняка знал, что глупо пытаться вот так сбежать, перебраться через стену и вернуться. Все равно отловят, а потом упекут обратно. Но он сделал это.
Я был счастлив. Просто потому, что сам сделал точно такую же глупость, только из-за того, что желал увидеться с Гилбертом. Точно – его воспитание, его школа… идиот.

- Ты непослушен.
Никогда не видел у России таких глаз. Как на ребенка смотрит. На ребенка, который только что сделал что-то непростительное. Ненавижу. И не дернуться, держат. Щека горела из-за оплеухи. Я не добежал всего чуть-чуть…
- И что с того? – фыркнул я.
- Ты так хочешь увидеть брата? – он словно не слышал меня. Он всегда слышит только то, что хочет.
Я не ответил. Глупо отвечать на столь очевидный вопрос. И Иван тоже знал ответ.
- Я позволю тебе его увидеть, но ты должен меня слушаться, ясно? – сказал он.
Я оцепенел. К такому я не был готов.
- Ты слышишь меня? Я сказал, что если ты будешь меня слушаться, то я позволю тебе увидеться с братом. Ты согласен?
- Да, - не хотел кивать, не мог отвернуться от взгляда, который приковал к себе.
Я до сих пор поражался тому, какие у него глаза. Сейчас, в темноте, они казались почти черными и словно пронзали меня насквозь. Я чувствовал себя бабочкой на булавке.
- Отлично. Тогда я заберу еще и это, - Брагинский дернул крест на моей груди.
Цепь порвалась, а я забился в руках удерживающих меня людей:
- Нет! Отдай! Верни его!
Это ведь единственное, чем я дорожу. С давних лет. Это мой символ. Этот крест – это я сам. Я не мог позволить отдать его! Ни за что!
- Он тебе больше ни к чему, - ответил Россия. – Считай это наказанием, - он равнодушно упрятал тевтонский знак в карман. – Веди себя достойно, Гилберт.
Я не сразу заметил, что по щекам скользнули влажные дорожки. Я захотел убить его. Но разве я мог вообще что-то сделать? Я был ни на что не способен. Только промолчать, опустив голову, и всхлипнуть, дрожа от собственной слабости и ярости, которую невозможно было выплеснуть.
- Надеюсь, что ты хорошо выносишь долгие поездки. Мы уезжаем через три часа в Сибирь. Ты обещал мне быть послушным, а я не люблю, когда такие обещания нарушают.
Я снова взглянул на него. Его взгляд смягчился, в нем сквозила усталость:
- Слушайся меня, хорошо?
- Х-хорошо, - кивнул я.
- Проводите его до комнаты. Перед отъездом я сам за ним зайду.
Я бросил последний взгляд на стену и встал на ноги. Силой ее не взять, эту проклятую стену. Терпение, вот что сейчас бы мне пригодилось. Нужно просто поумерить гордость и ждать.
Сибирь так Сибирь.

Артур не соврал - хлеб и вода. А еще кандалы. Еще хуже, чем сначала. Дурацкая лампочка мигает как припадочная, и это раздражает. Но ничего сделать нельзя. Даже ноги сковали, сволочи. Очень коротко, как обычно делают, чтобы удобнее избивать было. Так нельзя ногами прикрыть пах, разве что колени свести, а руками – лицо. Единственное, что мне осталось – ждать, когда придут меня бить. Развлекаловка для скучающих стран, как комната психолога. Избил кого-нибудь – и сразу легче. И вот скрипнула железная дверь…
- Эй, я тебе хавчик принес, - американский сленг.
Терпеть не могу. Герой чертов. Как всегда, он всех победил, он всех защитил, а все остальные на подхвате были. Самомнение у парня зашкаливало. Ну, что еще можно было ждать от воспитания маразматика-Англии. Ну да ладно, я не ел уже чертову кучу времени, а он просто поставил тарелку на пол возле входа.
- Почему так далеко? – спросил я.
- Еду надо заслужить, - усмехнулся Альфред. В его глазах все читалось как на ладони, и он даже не пытался скрыть этой похоти.
- Сука, - фыркнул я.
- Не-а, Германия, - он расстегнул сначала пуговицу на брюках, а затем приблизился, расстегивая ширинку. – Сучка тут теперь ты.
- Если ты думаешь, что я стану это делать, то ошибаешься, - сказал ему я.
- Ты же жрать хочешь? Вот и отработай, - в его глазах не читалось ни капли раскаяния за свою похоть, за свои низкие потребности, за то, как он шантажирует пленника.
И я понимал, что это… правильно. Я сам без колебаний калечил людей. Почему бы теперь им не унижать меня? Но подчинился я не поэтому. Я сам поддался низменному желанию – голоду.
Чертова лампочка мигала, я пытался расслабить горло, чтобы не тошнило желчью, а Альфред дергал меня за волосы и все шипел свое: «Сучка…». Мне до боли хотелось сжать зубы, чтобы тот и моргнуть не успел, как остался без достоинства. Оно у Америки все равно одно, то самое, что у меня во рту.
Но я не стал. Одну глупость я уже сделал, больше рисковать нельзя. Когда все закончилось, он с усмешкой отошел от меня, заправляясь, а я сплюнул в сторону.
- Наелся? – фыркнул Джонс.
Я смерил его испепеляющим взглядом. Я все видел, как на пленке, кадрами, из-за припадочно мигающей лампочки. Как он перетащил тарелку к моим ногам и ушел, так и не ослабив цепи.
- Пидорас чертов, - выругался я.
На еду я мог только смотреть. Я не знал, что это еще далеко не конец.
Второй раз железная дверь открылась только часа через три. Я снова сбился со счета. Идиотская лампочка сводила меня с ума, запах еды совсем рядом лишал контроля. Сейчас я был готов практически на все, лишь бы ослабили цепи, лишь бы дали, наконец, поесть.
Артур сразу увидел это в моих глазах. И его усмешка – копия той, что была у Альфреда. Но старина-Англия никогда не упускал добычу так просто. Я знал это, я тщательно изучал каждого из противников. Они были предсказуемы. И слишком предсказуемы прямо сейчас.
Как и ожидалось, он освободил мои ноги. Я не сопротивлялся, молча, смотрел из-под прикрытых век. Я мог это вытерпеть. Просто мне нужно восстановить силы. Любые раны заживают быстро, но если можно обойтись только пятнами на гордости, то это только лучше. По крайней мере, сейчас.
- Америка принес тебе поесть, - усмехнулся Англия. – Как это мило с его стороны.
Я не ожидал удара, просто стало больно, голова дернулась, а я едва сдержал вскрик. Артур ненавидел меня. Наверное, за его немного пожженный Лондон.
Он слишком быстро сдернул с меня брюки, будто тренировался в этом множество раз. Да и откуда мне знать, с кем и когда могло быть у него? Он все-таки старше меня. Он шипел мне ругательства на ухо, проклинал всех моих родственников, а потом резко вставил, так что я не удержал вскрика, до крови прикусив губу.
Скулу саднило, задницу разрывало неприятной болью, а припадочная лампочка никак не хотела перегорать. Англия не трахал, он пытался измучить меня, втоптать лицом в грязь, как тогда, у стены. Заставлял смотреть ему в глаза, заставлял слушать, но я все равно видел только кадры. Немые кадры. И было больно, чертов маразматик знал, что нужно делать. Только почему-то его шипение сливалось в один монотонный гул, как в плохом телевизоре. И кадры, кадры, кадры… мне казалось уже, что эту лампочку тут повесили не случайно. Она сводила меня с ума.
И, наконец, боль отступила, дав место иному чувству, постыдному наслаждению. Только Англия был не так глуп. Кончив, он не дал мне разрядки. И ушел, так и оставив. Я неподвижно сидел, загипнотизированный мигающей лампочкой, а в ушах что-то гудело. Мне не хватало сил. Я даже не понял, что вырубился на несколько часов. Мне снилась все та же мигающая лампочка в камере, и я не смог отличить сон от яви. Я проснулся, когда дверь скрипнула в третий раз.
- Жалко выглядишь, Людвиг, - улыбнулся Франция.
Я вскинул взгляд. Во мне осталось лишь немного сил. Вдруг лампочка перестала бешено мигать, дав мне небольшую передышку.
- Как всегда я все разгребай за этими двумя олухами, - вздохнул Бонфуа.
Именно он расстегнул кандалы на моих руках. И это все, что он сделал.
Я знал Франциска давно. Он был другом брата, тоже давно. Политика – это вещь, в которой постоянных друзей не бывает. Долгое время исключение составляли мы с братом, а теперь и его больше нет.
Франция не стал меня трогать.
- Не хочу делать это после Америки и Англии, - ответил на мой немой вопрос Бонфуа. – Это – то же самое, как если бы нижнее белье сначала поносил Альфред, потом Артур, а потом оно досталось мне. Тебе не кажется это… противным?
И ушел. Скользкий тип. Но он не так плох.
Кое-как одевшись, я решил поесть. Сначала немного, а потом уже побольше. Много сразу нельзя. И лампочка снова замигала. Но мигала недолго, около минуты. Потом с громким хлопком перегорела, оставив меня в темноте.

Я очнулся после кошмара под мерный стук колес. Была еще ночь, мы ехали вторые сутки. У Брагинского были отдельный вагон и вагон-ресторан. Он с улыбкой втолкнул меня в одно из купе и запер там.
Я пробовал открыть окно, но оно не поддавалось. Я снова оказался взаперти. Неизменный ошейник привычно давил шею. Настолько привычно, что это начало пугать меня.
За окном мелькали деревья, дорога шла возле леса. Я сел и помассировал висок, голова жутко болела и уже довольно давно. Это начинало напрягать меня. Наверняка это все из-за кошмаров, которые я не мог запомнить. Беспокойство накатывало волнами и отступало, стоило мне ненадолго забыться сном. Но там поджидало другое, и я уже не знал, что хуже.
Все началось вчера ночью, во время моего глупого побега. На что я надеялся тогда? Кретин… Я сделал только хуже. Моя рука по привычке метнулась к кресту на шее, но, не обнаружив его там, судорожно сжала воротник. Это была цена моего побега, цена за секундное свидание с братом.
- Но ты же обещал, Иван, - тихо сказал я пустоте. – Ты обещал, что дашь увидеться с Западом, если я буду тебя слушаться. Если ты не сдержишь обещания…
- То что? – я не заметил, как этот демон оказался здесь. Он все время появлялся, словно из ниоткуда.
Но я закончил свою фразу:
- То, клянусь, я убью тебя.
- Это очень мило, так любить брата, но бросание слов на ветер ничего не даст и ничем тебе не поможет, Гилберт, - Брагинский лишь тогда перестал улыбаться, чтобы я воспринял его слова всерьез.
Я действительно бросал слова на ветер. Я ничего не мог сделать ему. По крайней мере, сейчас. И от этого мне было еще более противно и душно. Из-за собственной слабости, беспомощности. Я ничего не могу сейчас.
- Твои слова ничем тебе не помогут, - повторил Иван. – Но дела – могут.
Я вскинул на него взгляд. Я не понимал, что он имеет в виду.
- Возможно, ты голоден. Идем, - снова улыбнулся Россия.
Я поднялся, но он остановил меня.
- В этой форме нельзя. Одевай эту, - он протянул мне сверток.
Я сразу увидел отличительные знаки советских войск. Он предлагает мне надеть чужую форму, чужую шкуру.
- Не забывай, о чем я говорил тебе. Я могу и передумать, - предупредил Россия.
Я стиснул зубы и принял сверток. Он снова заставил меня капитулировать.
За эту силу я ненавидел Ивана. Но, одновременно с этим, не мог не восхищаться. Этой же его силой, мощью, выдержкой.
Если надо, я надену чужую шкуру, даже если перед этим придется содрать свою. Ради тебя, Запад. Только подожди еще немного. Я скоро вернусь.
Когда мы с Россией вошли в вагон-ресторан, то сидящие там прибалты, а еще Белоруссия с Украиной подняли головы. Я чувствовал на себе их взгляды. Советская форма казалась непривычной. Я, в самом деле, чувствовал себя в чужой шкуре.
- Брат, почему он здесь? – спросила Наташа.
- На нем наша форма, - улыбнулся Россия. – Принимай теперь его как своего. Ладно?
Повисла небольшая пауза. Я нервно подергал ошейник. Наконец Арловская опустила взгляд.
- Хорошо, - ответила она.
- Вот и славно. Присаживайся, Гилберт, - он повернулся ко мне и увидел, как я тереблю свою удавку. – Прости, я забыл. Пора уже снять его.
Иван потянулся к моей шее и хитрым движением, которое я не увидел, расстегнул замок. Кожаная лента скользнула ему в руку, и он указал мне на стул.
Я потер шею, которую больше ничего не сдавливало и сел рядом с Литвой, который странно посмотрел на меня, но ничего не сказал.
- Ешь, Гилберт, - Иван сел справа от меня и подтолкнул тарелку ко мне.
Я неуверенно стал есть, ловя заинтересованные взгляды прибалтов. Россия продолжал улыбаться, а я вдруг понял, что теперь мне будет не так-то просто снять с себя чужую шкуру. Стоило надеть ее, и я подписал договор, нарушение которого может привести к печальным последствиям. Теперь я понял, почему Торис так посмотрел на меня. Он не мог понять, почему я добровольно согласился на это, почему так просто надел чужую шкуру, которую теперь не снять, которая уже начала прирастать к коже.
Брат, мне кажется, что я сделал что-то непоправимое. Кажется, что я сейчас что-то изменил для себя навсегда…
Несмотря на то, что мне кусок в горло не лез, я первым вышел из вагона. Меня мутило, в ушах стучало сердце. Что-то во мне перевернулось, и я прикрыл рот рукой, подавив всхлип.
- Тебе плохо, Гилберт? – Иван всегда появлялся внезапно. И совершенно не вовремя.
Я повернулся к нему лицом и отступил назад.
- Что-то случилось? – он еще спрашивает! После всего он еще не понял?
- Забери свою форму, - хрипло попросил я. – Можешь держать меня в камере сколько угодно, только отдай… - я снова едва подавил всхлип. – Верни мне… я не могу больше…
Какой позор. Что с тобой стало, Великий Пруссия? Я отторгал чужую шкуру. Как отторгает организм инородное ему тело, так и я не мог принять чужих отличительных знаков и страдал. Когда я соглашался, я не знал, что это подействует настолько сильно.
Брагинский не улыбался. Только как-то грустно смотрел на меня.
- Прости, я не могу этого сделать, - он шагнул ко мне. – Ты сам понимаешь, почему. Не имеет смысла озвучивать причину…
Вдруг поезд резко дернулся, я не смог устоять и упал назад. Рука России потянулась подхватить меня, но он тоже не удержал равновесия, почти повалившись на меня, вовремя упершись руками в пол. Мы встретились взглядами и я замер.
Никогда прежде я не был так близко, никогда не мог посмотреть в его глаза со столь опасного расстояния. И я смотрел в эти фиолетовые дали, словно загипнотизированный, не мог оторваться.
Он силен. Очень силен. Он всегда был сильнее меня, всегда стоял надо мной. Он никогда не похвалялся своей силой напрямую – все это можно было увидеть в этих невероятных, почти магических глазах.
Он не шевелился, не отрывал взгляда. Мне казалось, что Россия изучает меня. Он словно видел меня насквозь. Что-то во мне вдруг перевернулось, я не мог оторвать взгляда. Наверное, это был тот самый момент, когда я влюбился в него. В его силу, в его зиму, в его обманчиво-ласковую улыбку, в его вечную тайну за фиолетовыми зеркалами глаз.
Иван не дернулся, когда я поцеловал его, но и не ответил. Он оторвался от меня и тихо спросил:
- Зачем?
Я промолчал. Словно заговоренный, я поцеловал его снова. Теперь он ответил, прикрыв глаза. Сначала Брагинский словно бы пробовал, смаковал, а потом резко углубил поцелуй, подхватывая меня. Иван напоминал тогда вихрь. Резкий, порывистый, яростный. Я буквально упал в купе. Брагинский резко захлопнул дверь, щелкнув замком. Я был опьянен, заколдован. Я лишился воли. Я плавился под его руками, под его поцелуями. Иван быстро снял с меня ненавистную форму, и я благодарно принимал его ласки. Я был влюблен в эти глаза, опьянившие меня. Они словно горели в темноте, будто фосфоресцирующие. Я с готовностью принял его в себя, слегка вскрикнув. Потом он снова и снова целовал меня, словно пытаясь запомнить, а стук колес не всегда заглушал мои стоны.
После этой ночи в тесном купе тошнотворная тревога покинула меня. Она испарилась под обрушившейся мощью России.
Утром я проснулся один. Рядом стопкой лежала одежда. Не форма, а гражданка: темно-синее пальто, брюки, шарф и сапоги. Я сел и отодвинул шторку на окне. После нескольких секунд ощущения ослепленности, я увидел заснеженный лес, мелькающий за стеклом.
Я не сомневался – вот она, Сибирь.

Я не помню, сколько именно спал. Может быть – день, может быть – два. Когда я проснулся, в комнате было все так же темно.
Эти сволочи приходили снова. Запускали в мой темный мир немного света, трахали в темноте и уходили. Так длилось около нескольких недель. Кормили меня, как получалось – тот же Америка мог спокойно забыть взять паек, а потом полениться идти за ним. Об этом он никогда не забывал, однако, рассказывать мне. Стряпню Артура есть выходило себе дороже, но выбор у меня был не большой. Разве что Франциска можно было терпеть, но он редко заходил, считая это место грязным.
Однако я знал, рано или поздно они выпустят меня. Так оно и случилось. Видимо по привычке чувствовать себя героем, это сделал Альфред.
Мне все время казалось, что ему заняться нечем, кроме как ко мне ходить. Одно дело Артур, он всегда приходил или злым, или уставшим, вымещая на мне все скопившееся, а потом уходил. Америка же заходил часто, словно бы я какой-то домашний хомячок, какой-то экзотичный питомец. Как же я ненавидел его за это отношение. Чертов мальчишка, он так и не вырос.
Мне казалось, что от моих проклятий вскоре содрогнется земля и низвергнет все в пучины Ада, потому что именно это было одним из моих любимых занятий в этой дурацкой комнате. Первые дни я, конечно, больше пытался успокоиться, ведь когда-то в детстве боялся темноты, а детские страхи никогда не излечиваются навсегда.
Но теперь не было заботливого, хоть и заносчивого старшего брата, к которому можно было прибежать среди ночи. Теперь я был один. И плакал один, и ругался один, и разговаривал сам с собой. С Гилбертом я всегда говорил мысленно, я не мог показать свое слабое место. Точнее, не мог показать, что рана, оставленная там разлукой, все еще болит.
И когда я снова вышел под небо, то прищурился, стараясь защитить глаза, а голова закружилась. Я не очень долго пробыл в подземелье, но достаточно.
- У тебя двенадцать часов. Нагуляешься, и дам тебе работу, - сказал Джонс.
Я промолчал. Я чертовски хотел помыться, посмотреть, нет ли вывиха в запястье, побриться, в конце концов. Надеюсь, моя квартирка уцелела. Запасное жилье все же иногда пригождалось.
Ключ привычно лежал под ковриком. Сюда никто не приходил с моего последнего визита, а он был достаточно давно.
Я скривился из-за пыли, что вдохнул. Все выглядело брошенным, грязным. Меня до сих пор мутило от вида неубранной квартиры, тут же захотелось схватиться за тряпку и начать приводить все в порядок, но я не стал этого делать. Я должен с умом потратить эти двенадцать часов.
Вывиха, благо, не было, но растяжение присутствовало. Я помылся и перебинтовал запястье. Потом нашел последнее лезвие, вставил в станок и аккуратно побрился.
Выглядел я уже получше, но все равно сильно осунулся, побледнел, а на теле тут и там виднелись следы побоев. Ничего, сойдут со временем.
Я решил тщательнее осмотреть квартиру. Ничего толком не нашел, разве что пачку сигарет, пару коробков спичек, забытый в холодильнике сыр и приклеенный скотчем пистолет за шкафом. Его я не тронул, зная, что за это могу угодить в подземелье еще более надолго. Силы неравны, а в случае чего это мог быть мой небольшой шанс.
На том же шкафу меня привлекли фотографии различной давности. На одной я был еще совсем пацаном, а у самой поздней оказалась разбита рамка. Я аккуратно выудил снимок и рассмотрел. Он был сделан в самом начале войны: мы с братом – оба в форме. Мое лицо было как всегда серьезным, но глаза я скосил на Гилберта, который ухмылялся по весь рот, высокомерно, надменно, а глаза блестели так же, как и много лет назад.
Он жил битвами всегда и теперь был безмерно счастлив от возможности вновь пролить кровь. Таким он был, таким я любил его, зная, что он не плохой человек.
Я не вернул фотографию на шкаф, а аккуратно сложил и спрятал во внутренний карман пальто. А потом вышел из квартирки, снова закрыв хлипкую дверь.
Все остальное свое время до позднего вечера я просидел у стены. Я курил сигареты и прислушивался. Я верил в одну глупую надежду, что снова услышу голос брата, зовущий меня. На той стороне было очень тихо, ни птицы не пролетит, ни собака не гавкнет. Словно бы вымерли все. И это несколько пугало меня, но я ждал. Однако он так и не появился, даже когда мое время истекло, а на улице заметно похолодало.
Я знал, что поступаю глупо, что брат все равно бы не пришел, но какая-то детская упрямая надежда раззадорила меня. Но он не пришел, и я затушил последнюю сигарету, а потом ушел, ни разу не обернувшись на проклятую стену.

Я не совсем осознавал этого, но я был далеко. Чертовски далеко от дома. И здесь было очень холодно. Слышать о том, что в Сибири холодно, и почувствовать «всю прелесть ниже нуля» на себе – совершенно разные вещи.
К моему удивлению, вместе с Россией сошли с поезда только Латвия и Эстония. Литва с Украиной и Белоруссией направились куда-то дальше. Меня это удивило, поскольку я точно знал, что секретарем России являлся именно Торис.
- Замерз, Гилберт? – улыбнулся мне Иван.
Я оторвал взгляд от уезжающего поезда и повернулся к России.
- Нет, - упрямо ответил я.
Хотя не совсем соврал. Пальто и шарф хорошо грели. Как и рукавицы, что я нашел в кармане. А голова потерпит, там волосы есть.
Я снова повернулся к путям и спросил:
- Почему они не сошли с нами?
- У сестренок еще кое-какие дела на востоке, а из-за того, что этих дел достаточно много, я отправил им в помощь Ториса, - объяснил Иван. – Я как раз подумывал, кого бы из тех двоих поставить на замену Литве…
Прибалты тут же затряслись и явно не от мороза. Однако Эстония быстро нашел решение:
- Россия-сан, раз Пруссия теперь один из нас, то почему бы ему не занять место Литвы?
Иван обернулся ко мне, а я в тот момент мысленно выругал прибалта на всех известных мне языках.
- Не такая уж и плохая идея, - кивнул Брагинский. – Когда приедем в дом, Латвия тебе все расскажет. Он однажды заменял Ториса. Правда, Латвия? Ты же расскажешь все Гилберту?
Прибалт поспешно закивал.
- Отлично, тогда едем, - Иван подхватил чемодан и пошагал по насту снега.
Я последовал за ним, одарив невозмутимого Эстонию презрительным взглядом.
Как оказалось, работка была довольно простой. Единственная сложность ее заключалась в том, что очень много времени приходилось проводить с Россией. Теперь понятно, отчего прибалты терпеть не могут эту должность.
- Россия-сан страшный человек, - сказал мне тогда трясущийся Латвия. – Я бы хотел уйти отсюда, но он мне не позволит.
- Нашел, кому жаловаться, - фыркнул я.
- Но теперь ты такой же, как мы. Еще один «член семьи». Россия-сан просто не знает меры, его заносит. Он не видит грани между добром и злом. То есть, не всегда видит… и это приводит к печальным последствиям, - малыш-Латвия всхлипнул. – Я все тебе показал, теперь мне пора.
Я только покачал головой ему вслед.
Как оказалось, привыкнуть к холоду вполне можно. В доме всегда было тепло и довольно уютно. Иногда я пригревался с очередным отчетом у камина, но не мог работать, практически ничего не видя в полутьме. Уже успел забыть, что легкая дальнозоркость дает свое.
Иван часто сидел со мной и однажды просто, молча, подарил очки. Как ни удивительно, они подошли.
Мы с ним ни разу не разговаривали о том, что произошло в поезде, хотя иногда ловили заинтересованные взгляды друг друга. За это я мог уважать Брагинского: он никогда не пробовал взять меня силой. Наверное, знал, что если я захочу, то сразу покажу ему это.
Однако часто он выглядел уставшим, а потом под его столом я находил пустые бутылки. Иван ни о чем мне не рассказывал, и в один из вечеров у камина я решил, что уже пора. Я снова первым поцеловал его. России будто бы нравилась моя инициативность. Ну, что ж, раз я не привык терпеть или молчать, то что теперь?
В особняке даже пол был теплый, и мы разместились на ковре, прямо около огня, а потом, после небольшой передышки, он улыбнулся мне и сказал:
- Я думал отдать его тебе, но ты так набросился на меня…
Я отвел глаза. Россия завозился со своим пальто, и резкий звон цепочки заставил меня повернуться. Я увидел свой крест, поблескивающий в свете камина.
- Ты отработал наказание, забирай его, - Иван заметил мою нерешительность, замершую во взгляде, и добавил: - Больше не заберу, правда.
Я принял тевтонский знак из его рук и снова надел на шею. Приятная тяжесть была такой родной, что я улыбнулся, рассматривая блики огня на эмали.
- Вижу, что ты рад, - немного грустно улыбнулся Брагинский.
- Что-то случилось? – я все-таки решился спросить.
- Нет, - покачал головой он. – Все как всегда.
Мне сразу не понравился этот двузначный ответ, и я просто обнял его, прижимая к себе. Я вспомнил Людвига, который никогда бы не сознался, что чего-то боится, хоть в детстве боялся многих вещей. Я так же прижимал его к себе, а он, точно так же, как Иван сейчас, крепко прижимался ко мне. Если он не хочет говорить, то пусть. Главное, что прижимается, что доверяет. Россия был гораздо более ранимым, чем казалось сначала. И хоть его невозможно сломить, он может страшно переживать из-за чего-либо. Только когда он ушел, я почувствовал, что мое плечо стало мокрым.

И хотя меня выпустили, я чувствовал себя далеко не свободным. Год тянулся за годом, я разрывался на три части, выполняя поручения стран капиталистического мира.
Наверное, я был даже в какой-то мере рад изматывающей работе. Так у меня не оставалось ни сил, ни времени, чтобы вспоминать о брате. Однако если мне и снились сны, то они были связаны с детством. Наверное, это было самое беззаботное время. Гилберт все время оберегал меня, и я не волновался, я был уверен в нем.
Теперь же я не мог точно сказать, жив ли он. Что мог с ним сделать Россия? Чем обошелся ему плен? Я старался верить ему, как и тогда. Мы обещали друг другу обязательно увидеться снова. И я не думал, что мы сможем выполнить свое обещание так скоро.
- К тебе посетитель, - оповестил Америка. Его лицо выражало неприязнь, недовольство.
Я догадывался, встреча с кем могла вызвать у Альфреда такое выражение лица. Россия. Но почему? Зачем Иван здесь? В прочем, это не так уж меня интересовало, но я мог узнать что-нибудь о брате…
Первое, что я увидел, войдя в комнату, это пронзительные фиолетовые глаза и улыбку Брагинского. Несколько более хитрую, чем всегда.
- Рад повидаться, Людвиг, - поздоровался он. – Неважно выглядишь.
Я не ответил, а он и не ждал ответа. Вдруг дверь за его спиной приоткрылась и кто-то вошел. Я вскинул взгляд и увидел остолбеневшего Гилберта. Он в упор смотрел на меня, а я был удивлен не меньше его. В его глазах, что осматривали меня, читались вопросы: «Кто? Как посмел?».
Да, выглядел я неважно: несколько грязный, в поношенной одежде, с кругами под глазами. В отличие от меня, брат был одет в неплохой костюм, почти один в один, как у Ивана, но у России на шее висел светлый, незатянутый шарф. Гилберт был чисто выбрит, умыт, причесан. Видимо ему пришлось легче, чем мне, хотя капиталисты направо и налево кричали о своем богатстве.
- Ты как раз вовремя, Гилберт, - улыбнулся ему Россия. – Я вас ненадолго оставлю.
Мы отмерли даже до того, как за Брагинским закрылась дверь. Хватило пары шагов, чтобы сократить расстояние между нами. И было радостно до слез снова обнимать брата после стольких лет разлуки. Казалось, сердце вырвется из груди от волнения и радости. Он все-таки жив, здоров, да и, по-видимому, обращались с ним лучше, чем со мной. Я был счастлив как никогда.
- Запад, братишка… - прошептал Гилберт. Я не видел, но знал, что он улыбается. – Никогда не думал, что скажу это, но я чертовски рад тебя видеть.
- Да, - я слегка улыбнулся. – Я тоже.
Не знаю, сколько мы так стояли, пока не отпустили друг друга. Брат счастливо улыбался одним уголком губ, а я рассматривал его. Он сильно изменился и теперь уже не походил на того человека на фотографии, что я до сих пор хранил.
Восток тоже осматривал меня, нахмурившись.
- Где ты так?... – он оборвался, не подобрав подходящего слова.
- Ну, их трое, а я один, - слегка улыбнулся я. Улыбка вышла натянутой. – Они очень многого требуют…
- Они тобой… пользуются? – я прекрасно понял значение его фразы и горящий взгляд оттого, что он уже ожидал положительный ответ.
- Уже нет, - я не мог лгать ему, после стольких лет.
- Сукины дети, - выругался Гилберт.- Они получат свое, не сомневайся. Я сумею помочь тебе.
- Как? – несколько скептически спросил я.
Он вдруг кашлянул и отвел глаза.
- Понимаешь… мы с Россией последнее время стали… очень близки.
- Насколько?
Эта новость была для меня поразительной, ведь брат всегда терпеть не мог Брагинского, но она объясняла ухоженный вид Гилберта. Однако я слишком хорошо знал его, чтобы даже предполагать, что он ляжет в постель к Брагинскому ради удобств, ради костюма. И поэтому он заинтриговал меня.
- Намного, - ответил наконец брат. – Но ты должен все понять, я расскажу тебе. Только не перебивай…
И Восток рассказал мне. Как они прибыли в Сибирь, как Иван сделал его своим секретарем, как они пожили там немного, а после приехали в Москву.
- Работа нудная, но я справляюсь. И вот, как видишь, хожу в приличном костюмчике, имею кров, пищу. Он обещал мне устроить встречу с тобой, если я стану его слушаться.
- И поэтому ты…
- Нет, - он резко прервал меня, и из-за этого загадка стала еще более интригующей.
- Но, он же… пользуется тобой. Так? – продолжал я.
- Нет. Я был первым, - Гилберт серьезно посмотрел на меня. – Я начал, и он ответил мне. Запад, мне кажется, что это нечто большее. Я нужен ему.
- Почему ты так считаешь? Откуда уверенность?
- Он… он как ребенок. Большой ребенок у власти. Он старается, он держит голову прямо, но ему тяжело. Его не научили даже различать грань добра и зла. В последнее время он много пьет, что-то его беспокоит. Ему нужен кто-то.
- Но почему ты? – я все еще не мог понять. А может быть не желал понимать. Я не узнавал человека перед собой. Он очень изменился. Он уже забыл, что мне нужен тоже?
- Мне кажется, - Восток снова отвел глаза, - что я люблю его.
Я не знал, что ответить ему. Слова застряли в горле. Я продолжал не понимать. Однако если он так говорит, то… я не имею права мешать. Брат много отдал, чтобы вырастить меня, я не посмею стоять у него на пути.
- Людвиг, я вызволю тебя. Я помогу, обещаю. Я ведь тебя тоже люблю, братишка, - он снова улыбнулся мне.
От этих слов стало легче. Вдруг скрипнула дверь, и показался Иван.
- Гилберт, время.
- Да, я иду, - откликнулся он.
- Погоди! – остановил его я. Он обернулся, а я торопливо выудил из-за пазухи фотографию и порвал на две части. Одну протянул Гилберту. – Не забывай меня, брат.
Он принял ее и улыбнулся, бережно спрятав во внутренний карман пиджака.
- Я никогда тебя не забуду, Запад. Клянусь, что бы ни случилось
Мы снова обнялись, а я поймал на себе сверкнувший взгляд России.
- Удачи, Людвиг.
- Удачи, брат.
Я посмотрел ему вслед. Иван вышел за ним, снова слегка раздраженно взглянув на меня. Если это, правда, было то, что я думаю, то возможно брат прав. Это нечто большее.

Пока мы возвращались в Москву, Иван почти все время молчал. Нельзя сказать, что он был больно разговорчивым, но теперь он словно был чем-то озабочен. Что-то беспокоило его и даже сильнее, чем раньше.
Я все еще толком не мог понять, что происходит, хотя начинал догадываться. И мне все это очень-очень не нравилось.
Пока Россия смотрел в окно поезда, я рассматривал фотографию, что мне отдал Запад. Как всегда серьезный, решительный, уверенный. Судя по всему, это была та самая фотография, которую сделали почти перед самым выездом на фронт. Людвиг на снимке косился на кого-то слева от него, и я знал, на кого он смотрит. Я могу представить, какое у меня было тогда лицо, что даже обычно невозмутимый Запад так на меня смотрел. Но я видел теплоту в этих голубых глазах.
Да, братишка, мы многое пережили вместе. Теперь нам приходится справляться поодиночке.
Я бросил взгляд на Брагинского, который все еще смотрел в окно, и продолжил разглядывать фотографию.
Поверить не могу, что признался Западу в том, что сам не совсем принял. Возможно, таким образом, произнеся вслух, сказав это самому близкому человеку, я пытался сам что-то понять.
Я снова поднял взгляд и увидел, что Россия пристально смотрит на меня. Его взгляд был грустным и… злым. Обиженным. Я видел однажды такой взгляд, у маленького Запада. Как жаль, что я уже не вспомню, что он тогда значил.
«Все-таки, как эти двое похожи…» - я быстро спрятал кусок фотокарточки в карман и спросил:
- Долго нам еще ехать?
- Нет, - и отвел взгляд.
Он в очередной раз ответил односложно. Я беспокоился. Сколько бы я не пытался поговорить с ним, Иван не поддерживал разговора.
Еще я должен поговорить с ним о брате. Я же обещал.
Сделать это я смог только вечером, когда принес очередную заполненную ведомость. Брагинский сидел за столом, но было видно, что он совершенно не может сосредоточиться.
- Я хотел… - начал было я, но он остановил меня:
- Я знаю, о чем ты пришел поговорить.
Повисла небольшая пауза. Что ж, раз знает, то оно и к лучшему.
- Ты видел, что с ним делают, - сказал я. – Я не могу так это оставить. Пожалуйста, помоги ему. Помоги Западу.
Честно признаться, я никогда не умел просить. Просто потому, что никогда не делал этого. Не просил пощады, не просил помилования, не просил помощи. Мне этого не требовалось, а если требовалось, я не опускался до этого, считал, что лучше уж сдохнуть, чем унижаться.
Но теперь речь шла не обо мне. И здесь я должен был умерить свою гордыню. Потому что я обещал заботиться о брате, я обещал защищать его. Себе обещал. Потому что до того, как я встретил Людвига, я был один. У меня не было близких. Ради него я готов просить.
Россия смотрел на меня, не отрываясь. Потом он встал из-за стола и подошел ближе. Я почувствовал резкий запах алкоголя, а потом он прижал меня к стене. Грубо, слишком непривычно для него. Никогда я не видел его таким, но я знал, что он не знает меры, мне льстило то, что он сдерживается ради меня.
Однако теперь он был не намерен держать себя в узде. И этот взгляд… он просто заставлял смотреть ему в глаза.
- Вань… пожалуйста, прошу тебя…
Черт возьми, неужели я так жалок? Просто попроси. Делай все, что он захочет, но пусть согласится. Пусть поможет Западу. Мне кажется, что я поступаю жестоко с ним, ведь он может сейчас подумать, что я с ним только ради того, чтобы вызволить брата. Но кто знает… вдруг это так?
- Я помогу Людвигу, - наконец сказал Россия. – Но с одним условием.
- Каким? – спросил я. «Все что угодно. Я сделаю все».
- Ты останешься со мной. Я не позволю тебе уйти. Ты должен остаться, - ответил мне Иван.
Я сглотнул. Мне было не очень удобно, он наседал на меня, прижимая к стене.
- Даже если ты со мной только ради Людвига, я не позволю тебе уйти. Я разрушу Стену, но ты останешься здесь. Чтобы не случилось, ты будешь со мной. Поклянись.
Меня тянуло к нему. Такому холодному, загадочному, сильному. И хотя они с Западом были похожи, но, в то же время, были совершенно разными. Разные и одинаковые. И я, наконец, понял, что значил тот взгляд. Он ревновал. Россия ревновал меня к брату. И готов даже против моей воли держать меня здесь. Как прибалтов, как сестер.
Но… действительно ли я настолько не хотел этого? Я пробыл с ним слишком мало, я был не готов к такому выбору, но мне предстояло его сделать. И мне было уже даже не очень важна вдруг ослепляющая догадка о предмете беспокойства России. Я должен был решить. И я решил.
- Я согласен. Я останусь, клянусь. Я… я бы хотел остаться. Но помоги ему.
- Несмотря на то, насколько дорого это может мне обойтись, - вдруг сказал Брагинский, – я помогу. Пора положить конец этому фарсу.
Я кивнул, а он отпустил меня и подошел к окну.
- Можешь положить документ на стол.
Я отошел от стены и положил бумагу.
У самого выхода Россия окликнул меня:
- Гилберт.
Я замер и обернулся. Брагинский все еще смотрел в окно.
- Я люблю тебя. Не забывай об этом. И если придется, я буду любить за нас обоих. Я никуда тебя не отпущу.
Я замер в дверях, не зная, что мне делать. Я никогда не думал, что услышу что-то подобное от него.
- Можешь идти.
Возможно, я еще тогда, на Чудском озере, подозревал, что буду связан с этим мальчишкой с невероятно глубокими фиолетовыми глазами. Прошло очень много лет с моего поражения, но Иван до сих пор остался мальчишкой. И он до сих пор сильнее меня.

Я не мог поверить. Неужели это конец?... Стена разрушена. После стольких лет она, наконец, пала. Брат оказался прав, он смог. Когда я услышал от России, что пора закончить это бессмыслие, то не мог поверить. Иван первым идет на примирение? Америка даже фыркнул. Англия кивнул первым, а за ним согласился и Франциск. Джонсу ничего больше не оставалось. Когда я был в той комнате, то видел, насколько натянутой была его улыбка. И видел глаза Ивана. Они полностью превратились в зеркала – в них ничего не было. Только то, что от него хотели видеть в данный момент. Но это были не его эмоции. И более всего мне было странно, что в этот день с ним не было брата.
«Может его что-то задержало? Может он приедет позже?» - думалось мне. Не может же он не явиться, когда наконец-то все вернется на круги своя. Я ждал этого столько лет. Но после всех официальностей ко мне подошел Россия. Он ничего не сказал, даже не поздоровался, так что я сразу спросил:
- Где Восток? Когда он приедет?
- Прости, Людвиг, - он вдруг улыбнулся. – Он не приедет. Гилберт остается со мной.
Я остолбенел. Не приедет? Остается с Россией? Что это значит?..
Иван вытащил сверток и протянул мне. Я узнал старую форму брата, почти как у меня раньше, только темно-синяя. Я принял ее, бережно держа в руках.
- Еще он просил тебе передать, - Россия протянул мне конверт. Я различил на нем почерк брата. – Желаю удачи в начинаниях, Людвиг. До встречи.
И ушел. Я же вернулся домой, сжимая конверт и сверток в руках. Я нашел припрятанную бутылку виски, что в шутку мне подарил Америка. Ну, как «подарил». Он был пьяным в хлам, а я просто оказался в ненужном месте в ненужное время. В итоге у меня осталась эта бутылка, со смешком врученная утром.
Я открыл ее, а затем распечатал письмо. И чем больше я пил, тем больше понимал, что не смогу сдержать слез. Я так долго ждал, что все будет по-старому. Думал, что мы вместе вернемся домой, выпьем пива, будем петь песни до утра, хотя и не привыкли. Но теперь я все яснее понимал: больше никогда не будет по-старому.
Я не знаю, сколько раз прочитал письмо, пока не выпил всю дрянь из бутылки.
«Привет, Запад. Прости, что не приехал. Так уж вышло, что в обмен на помощь тебе, Россия потребовал остаться с ним. Я согласился. Я думаю, что могло быть и хуже, правда? Я не знал ранее, но Иван мне рассказал, что как государство меня ликвидировали уже давно, поделив на части. Все, чем я владел, раздали. Часть ушла к этому идиоту Феликсу, часть – Литве, а треть осталась за Россией. Помнишь Кенигсберг? Его теперь нет, Брагинский приказал все переименовать. Не бойся за меня, думаю, что все будет нормально. Прости.
Гилберт».
Форма все еще пахла порохом. Не знаю, как это возможно, но она до сих пор сохранила запахи войны. Нашей войны.
Завтра будет новый день. Я теперь свободен. И ради этой свободы брат пожертвовал всем, что у него было. Он стал вассалом. Теперь даже его имени нет на карте. Он стал полностью зависим, на него надели другую шкуру, раскрасили в другие цвета. Его переделали. Мы могли бы владеть миром. Однако теперь мы потеряли даже друг друга. Это была та цена, что мы заплатили. И самой высокой была цена, что заплатил Гилберт. Чтобы осталось хоть что-то. Чтобы я был свободен.
Это было уроком. Жестоким уроком для двоих, что возомнили о себе слишком много.

Никогда не видел Брагинского таким пьяным. Он пил весь день, а я не смел ему мешать. Я понимал. Я тоже потерял близкого человека. Но, все же, он сам осознавал, что все к этому идет. К распаду. Прибалтика вместе с Украиной и даже любящая брата до беспамятства Белоруссия – все они отделились.
Я вместе с Россией стоял на площади, когда сняли алый флаг, а вместо него повесили новый триколор. Иван не плакал. Однако я видел, как он дрожит. Я взял его за руку, пытаясь умерить дрожь, а он до боли сжал мою ладонь. Нет, я не мог представить, как ему больно. Его выдержка потрясала.
Он сидел дома весь день. Я не мог оставить его одного, но не знал, что могу сделать. А потом Иван все-таки не выдержал. Он плакал долго, навзрыд, сжимая меня так, что казалось – все ребра переломает. Я шептал ему что-то успокаивающее, обещал, что все будет хорошо, а потом просто молчал.
Россия видел, что намечается распад, он пытался его предотвратить и очень переживал, что из этого ничего не выходит. Однако даже я понимал: насильно мил не будешь. И как только представилась возможность, прибалты с готовностью вышли из СССР, как и все остальные следом. Никого не осталось. Только я.
- Гилберт… - хрипло выдохнул Россия. – Гилберт, останься…
- Я здесь, - он цеплялся за меня, как мальчишка в ночи. – Я остался. Я обещал. Я никуда не уйду.
Я помнил, как он отключился у меня на руках, как я просидел с ним всю ночь, допивая остатки водки, разглядывая старую фотографию и бросая обеспокоенные взгляды на спящего Россию. Он даже во сне плакал, ворочался, что-то бормотал. После уснул и я.
Утром я не узнал его. Он снова улыбался, словно и не было ничего. Иван, в самом деле, был как ребенок. Очень отходчивый. Мне оставалось только удивляться, как можно, перетерпев столько страданий в своей жизни, оставаться настолько счастливым.
Возможно, мне следовало поучиться у него. Потому что Россия ценил каждый солнечный день, каждую крупицу счастья. Он не оглядывался, а если и оглядывался, то смеялся. Он удивительный человек.
Наверное, все не так плохо, брат. Могло быть и хуже. Намного хуже.

Мы все-таки встретились снова. На всемирную конференцию он тоже приехал, хотя и стоял все время за дверями. Я понимал, Гилберт теперь даже не государство, ему нет места на собрании. Мы сильно отдалились друг от друга с тех пор, и брат сильно изменился.
- Рад тебя видеть, - улыбнулся он. – Не представляешь насколько рад.
- Я тоже, - кивнул я.
Мы даже не знали, о чем поговорить. Минуту мы молчали, потупив взгляды. Мы считали себя виноватыми друг перед другом.
- Бывал в Кениг … в Калининграде? – спросил он меня. – Ну, после войны.
- Нет, - покачал головой я. – Не бывал.
- Жаль, - улыбнулся он. – Там неплохо живется. Анклав, но часть России. Я там, вроде бы, как и сам по себе. Только вот все равно ничего не значу теперь, но мне там хорошо. Родные места, знакомое море, климат. Пришло время вернуться к корням. Приезжай ко мне хотя бы изредка, ладно? Если не будешь слишком занят…
- Гилберт…
Он говорил торопливо, а я видел, что он почти плачет. Но не плакал.
- Знаешь, он хорошо ко мне относится. У нас все хорошо. Я уже почти привык к этому, мне не на что жаловаться…
- Гилберт, прекрати, пожалуйста…
- А еще у России целых три Новых Года, представляешь? А в Сибири такой колотун зимой, даже сопли в носу замерзают. И вообще, язык у него сложный, но интересный…
- Пожалуйста… не надо…
Зачем он это делает? Он оправдывается?
- Прости меня… прости, Запад… я не смогу больше быть с тобой… - он прилагал все усилия, чтобы не плакать, а я все-таки отмер и обнял его.
- Спасибо тебе, - поблагодарил я его. – Я не сержусь. Совсем. Я рад, что тебе хорошо.
- Дома все хорошо? – спросил он.
Брат все еще называет именно наш дом своим домом. Его трудно переучить, хотя он старается соответствовать тем рамкам, в которые его поставили.
- Да, все нормально. Приезжай, сам посмотришь.
- Позже. Если получится, - кивнул он.
Мы отпустили друг друга. Брат улыбнулся мне. Он сильно изменился, но он все равно был моим братом.
- Нам уже пора. Есть кое-какие дела. Встретимся еще как-нибудь, - сказал он мне.
- Обязательно. Я напишу тебе, - улыбнулся я.
- Я буду ждать. До встречи, - Гилберт махнул мне и направился к России, который ждал его.
Они обменялись парой фраз и пошли по коридору. Брат все-таки улыбался ему, а Иван улыбался в ответ. Все было хорошо. В смысле, могло быть и хуже. Я знал это. Я ценил то, что было. Я пытался ценить. Потому что это был лучший исход из возможных, ведь реальность всегда жестока.
Гилберт навсегда для меня останется старшим братом, хотя теперь отдаляется все больше. Стену снесли, но незримо она все еще стоит между нами. И теперь останется навсегда. Да, это был лучший исход. Не на что жаловаться. Совершенно не на что.